Рукопись Бэрсара - Страница 101

101

Но тут — Борис Николаевич зябко повел плечами — раздался голос, который за эти три дня он успел возненавидеть:

— Че глядишь, Санька? Опять журавель на твою Зинку пялится! — и замешкавшийся где — то Васька плюхнулся на землю рядом со старшиной.

Саня промолчал, Шелгунов покосился неодобрительно, а Борис Николаевич только вздохнул.

— Лафа Зинке! Какого хошь выбирай: хошь длинного, хошь короткого! Слышь, Зин, может на меня глянешь? Я те как раз впору!

— Тю, кобель, — отозвалась Зина, не поднимая головы. — Дрючок добрячий тебе впору!

— А те чо, грамотный нужен? Чтоб по — ученому все разобъяснил?

— Разговорчики, Козин! — сердито бросил старшина.

— Так я чо? Я шутю!

— Взгреть бы тебя за твои шуточки! — сказала Зина, разогнулась, потерла лицо руками. Простое было у нее лицо: широкое, скуластое, с маленькими быстрыми глазами и большим ртом.

— Это кто же меня взгреет? — спросил Васька задиристо. — Журавель, твой, што ли?

«Господи, я — то причем? — с тоской подумал Борис Николаевич. — Ну чего он все ко мне цепляется?»

— Да сама управлюсь, — сказала Зина равнодушно. — Бачила я вашего брата, вже осточертело. Петро Трофимыч, у тебя водицы нема? Горло печет, аж тошно.

…Уже стемнело, когда они уперлись в ревущее шоссе и часа три лежали в кустах, ожидая просвета. Но шоссе не стихало, машины мчались одна за другой, нагло взблескивая подфарниками, и Шелгунов вдруг поднялся и страшным голосом крикнул:

— За мной!

Дважды грохнуло на шоссе, стало светло, толстый столб пламени уперся в почерневшее небо. И плотная стена свинца упала на кусты; завыло, застонало, защелкало вокруг. Ни одной щели, ни одного просвета, ни единого глотка воздуха. Смерть. Всюду.

Борис Николаевич упал на землю и пополз прочь. Все вдруг исчезло: шоссе, лес, деревья. Только пули и страх — и ни единого просвета, ни одного глотка воздуха.

Что — то с размаху ударило по голове, красные пятна качнулись и поплыли в глазах. Давясь невырвавшимся криком, он шатнулся назад.

Черный лес был кругом. Черный — черный затаившийся лес — и ленивые хлопки выстрелов далеко позади.

Он пугливо вытянул руку, пощупал пень и тихо, бессмысленно засмеялся. А потом встал и пошел назад. Он не знал куда. Нет знал. Все они погибли, все, кроме него. Они не побежали — и их нет, а он струсил — и жив. Их нет — и это плохо, но им неплохо, им все равно. А он один, и все еще предстоит. Нет, не стыдно и не страшно, но все еще предстоит. Это так плохо, что все еще… надо, чтобы уже… чтобы все кончилось, иначе… Слабый стон донесся? Почудился? Борис Николаевич схватился за грудь и замер. Опять стон — жалкий, хриплый, злой…

Он уже не думал, он громко ломился сквозь мрак — туда, к своим.

— Кто? — громким шепотом вскрикнула темнота. — Стой, стрелять буду!

— Зина… Зиночка! — выдохнул он. — Жива? Ранена?

— Тю! — сказала она с облегчением. — Николаич! А я вже… То не я, то Васька.

— А старшина?

— Та убило его… и Санечку убило… В голову его, Санечку…

Она то ли всхлипнула, то ли застонала, но справилась, заговорила быстро — быстро:

— А Ваську в живот. Такой важкий, чертяка!.. Перла, перла… отволокла… перевязую… а он матерится в голос… конец, думаю, набегут… а он ничего… замолчал… без памяти он, Васька… Ой, Николаич!

Зина вдруг вцепилась руками в волосы и не заплакала — завыла тихонько, так что у Бориса Николаевича мурашки пошли по спине.

— Зиночка, — он несмело погладил ее по плечу. — Ну?

— Ой, уйди ты! — простонала она, качаясь. — Уйди куда — нибудь!

— Я пойду, — с готовностью согласился он. — К шоссе… гляну. Только… может, что надо?

— Чего ему надо? В госпиталь та на стол… ничего вже ему не надо. Да уйди ты, заради бога!

— Я быстренько, ладно? Если что…

Она нетерпеливо дернула рукой, и Борис Николаевич тихонько отошел.

Ему повезло: он не наткнулся ни на Саню, ни на Шелгунова. Наверное, он сильно забрал в сторону, потому что и кусты здесь были другие — выше и плотней, с крупными черными листьями. Он еле продрался сквозь путаницу веток к самому краю дороги.

Здесь было уже светло: серый предутренний свет пропитал воздух и погасил звезды. Машины с ревом катились на шоссе чужие, пятнистые, гнусные твари. Он не хотел на них глядеть. Он стал глядеть в сторону, где чернели обломки взорванной ночью легковушки. Там стояло несколько немцев в тяжелых касках и почему — то с бляхами на груди.

А потом из ревущего потока вдруг вырвались две машины, съехали на обочину и остановились. Из кузова посыпались солдаты.

«Все, — подумал Борис Николаевич. — Конец»

Он глядел, как офицер в уродливой, какой — то вздернутой фуражке размахивает перед ними рукам», как они, выставив автоматы, цепью растягиваются вдоль опушки, и страх жег его изнутри, суша губы.

Вот сейчас тот крайний… черная дыра дула — и смерть. Услышу выстрел или нет? Сейчас…

Винтовка лежала под рукой… совсем было позабыл… вспомнил, подтянул, прижался щекой к прикладу. Винтовка против автоматов… а их тут рота… не меньше…

Офицер махнул рукой, и они пошли. Сейчас…

И вдруг Борис Николаевич понял, что немец его не видит… пройдет мимо. Мимо! Я буду жив! Жив… я… а они? Зина и Васька…

«Ну и пусть! — яростно подумал он. — Так ему и надо! А Зина? Но я же их не спасу! Если я… и меня убьют, разве я их спасу? Убьют… меня убьют… меня… а Валя одна… и Сережка. А я… Я ведь к своим еще доберусь! Я ведь воевать буду… убивать их, проклятых! И никто не узнает… никто не узнает… никогда…»

101