Рукопись Бэрсара - Страница 100

100

— И что — возможно? Правда?

— К сожалению.

Как — то даже неуютно стало Борису Николаевичу. Эти проснувшиеся глаза так и вцепились в него: ощупывали, разглядывали, применяли к чему — то, а все — таки любопытство было сильней. Что — то далекое… из детства? из юности? из никогда? Сладкое, заманивающее ощущение опасности и свободы.

— И как же это?

— Все по науке. А что, очень интересно? Может и попробовать хотите? Давайте.

— Как… сейчас?

— А почему нет? Завтра выходной, дома нас с вами не ждут.

Опять страшок, нет уже страх. Оказывается, это правда…

— Я… честно… не знаю. Так сразу…

— Как хотите. Мне — то лишь бы вечер убить.

Борис Николаевич вспомнил о духоте пустого дома, о древнем фильме по телевизору, выдохнул из себя страх и махнул рукой:

— А, где наша не пропадала! Только давайте уж познакомимся. Борис Николаевич.

— Владимир Аркадьич, — отозвался тот, и какая — то горькая насмешка мелькнула в его глазах.

В институт — громадный аквариум на Пушкинской — их пропустили молча. Видно было, что вахтер знает Владимира Аркадьевича и привык к его появлениям в любое время. Чем — то эдаким вдруг повеяло на Бориса Николаевича, о с о б е н н ы м. Каким — то отголоском то ли книг, то ли фильмов о героических ученых, чем — то, что приятно взволновало его ощущением своей п р и ч а с т н о с т и.

— Как же у вас без пропусков? — спросил он, невольно понизив голос.

— А что нам пропуска? — с своей нерадостной усмешкой отозвался Владимир Аркадьевич. — Тут человека и так видно. Ну, вот вам и наши хоромы, заходите, милости просим.

Если Борис Николаевич и ждал чего — то необыкновенного, то ожидания его оправдались с лихвой. Они прошли через две комнаты, набитые такой внушительной аппаратурой, что он и дышать боялся; только в третьей, на дверях которой красовалась невразумительная табличка «В. А. Кибур. Центральный» осмелился наконец, перевести дух.

Здесь хитроумных ящиков с кнопочками, клавишами и экранами тоже хватало, но они были как — то растыканы по углам, а посередине ни к селу, ни к городу торчали два высоких кресла на манер самолетных.

— Ну что, — небрежно махнул на одно из них Владимир Аркадьевич, — не передумали, так садитесь.

— А почему… в кресло почему?

— А больше некуда.

Действительно, — некуда. Борис Николаевич осторожно сел.

— Да вы не бойтесь, — проворчал Владимир Аркадьевич, возясь у шкафчика в углу. — Не кусается. Вот берите — ка, пейте.

— Что это?

— Не яд, гарантирую. Напряжение надо снять. Ну?

Борис Николаевич задержал дыхание и проглотил горькую жидкость. Снова страх: зачем я это делаю? Не хочу! И непонятное упрямство: не испугаете! Вот возьму…

— А аппаратура у вас импортная, надо полагать? — спросил Борис Николаевич. Хотел спросить, но вдруг оказалось, что язык ему не повинуется. Лицо Владимира Аркадьевича угрожающе надвинулось на него, угрюмым и насмешливым было это лицо, а в глазах непонятная тоска.

— Готов, надо полагать, — проворчал он, наклонившись. Борис Николаевич хотел возмутиться, но ничего не вышло: сидел, как тряпичная кукла, и даже моргнуть не мог.

— Значит, не боишься, говоришь? Правда тебе нужна? Получишь. Всю сколько есть… не отплюешься. Пара вариантов — и хватит. Все ясно. Еще мурло для статистики. А, один черт!

Этого Борис Николаевич уже не слышал. И, конечно, не чувствовал, как Владимир Аркадьевич ловко надел на него манжеты с пучками проводов, насажал на грудь датчиков и вытащил откуда — то из — за кресла тяжелый шлем. Рывком надвинул ему на голову, отошел к мерцающей красными огоньками панели, покосился через плечо и резко утопил клавишу.

… — Привал, — сказал старшина, и Борис Николаевич прямо с шага рухнул на колкий лесной мусор. Низкое солнце уже не просвечивало лес насквозь, но зной не ушел — висел между стволами горячим киселем, паутиной лип к мокрому лицу. Борис Николаевич медленно стащил пилотку и вытер лоб. Рука была словно чужая, да и все тело тоже — вялое, налитое той равнодушной усталостью, когда уже не чувствуешь ни комариных укусов, ни боли в стертых ногах. Просто бездумно идешь, пока надо, и также бездумно падаешь, если не надо идти.

— Притомился, Николаич? — дружелюбно спросил старшина.

— Немного, — ответил он с благодарной улыбкой. Только Шелгунов и остался ему из прежней жизни — единственный уцелевший из их роты. То, довоенное, стало теперь таким далеким, таким ненастоящим, что как — то странно было о нем вспоминать. Валя, Сережа, новая квартира, которой он так радовался когда — то. Словно и не его была эта жизнь — придуманная или вычитанная где — то, — а его жизнь началась всего пять дней назад тем страшным — первым и последним — боем.

Он невольно втянул голову в плечи, спасаясь от застрявшего в ушах воя бомб. Бомбежка, а потом танки. И ночь, когда не стыдясь слез, он брел за Шелгуновым… куда — то… куда — нибудь…

Остальные уже потом прибились. Зина… Борис Николаевич повел взглядом и увидел, что Зина спит, уткнувшись лицом в колени. Выгоревшая гимнастерка плотно натянулась на лопатках, стриженые волосы свалялись и посерели от пыли.

Саня сидел рядом, преданно сторожа ее сон. Он был щупленький и конопатый, на полголовы ниже Зины, совсем мальчишка рядом с ней. И взгляд у него был детский — серьезный, неподвижный взгляд деревенского мальчика, и еще совсем мальчишеский, ломкий голос. Зину он знал три дня, а казалось — всю жизнь, и само собой разумелось, что он идет рядом с ней, тащит ее медицинскую сумку и покорно сносит ее грубоватые шутки.

100