Рукопись Бэрсара - Страница 102

102

Борис Николаевич всхлипнул, передернул затвор и выстрелил.

…Он был один в бесформенном душном нигде, и какая — то внешняя сила деловито и безжалостно выдирала его из него самого, запихивала в опустевшую оболочку новую, неведомую сущность, и Борис Николаевич (или уже не Борис Николаевич?) сопротивлялся, как мог, цеплялся за то, что казалось самым надежным — за воспоминания, но воспоминания тоже ускользали, менялись, оборачивались иной жизнью, иной, невероятной, судьбой. И, смятое тяжестью этой иной судьбы, то, что было Борисом Николаевичем погасло, и остался он — единственный, тот, кто был всегда.

…Третий дым он увидел уже перед закатом и на миг остановился, угрюмо стиснув ружье. Дым был медленный, ленивый, уже потерявший жирную черноту — видно, деревню сожгли ночью или на рассвете. Та самая деревня, где должен ждать Вальфар…

Он как — то побоялся додумывать эту мысль. Медленно, очень медленно двинулся вперед, не сводя глаз с тающей в позолоченном небе тучки дыма. Если Вальфар все — таки пришел вчера… нет, в стороне бы он не остался… единственный его недостаток.

Было очень трудно давить страх: сидел внутри сереньким комочком, готовый выпрыгнуть и смять мысли. Страх одиночества. Страх гибели последней надежды. Если Вальфара нет…

Он представил себе этот путь — не до границы, тут он и сам доберется — по землям Тиррина — и скверный холодок прошел по спине. Там, во владеньях полоумных князьков, в горных вотчинах бесчисленных шаек, вся надежда была только на разбойничьи связи Вальфара, на его дружков и побратимов. А если я не доберусь? Смерть? Он только угрюмо пожал плечами. Смерть — это пустяки. Всякий человек смертен, а солдат тем более. Страшно не умереть, страшно не дойти, не сделать своего главного дела, которое способен сделать только ты.

На миг он пожалел о своей дурацкой осторожности: надо было взять с собой десяток надежных парней. Отряд — это куда верней, не проползем, так пробьемся. Только на миг. Ни одному человеку он не мог рассказать о своем деле. Слишком много «надежных» друзей оказались вдруг врагами, даже хуже не врагами, а трусами, жалкими червями, которые забились в норки, ожидая, чем кончится бой…

Что — то странное мелькнуло в памяти: жена, сын, обрывки какой — то давней, ненастоящей жизни. Мелькнуло и погасло. Все это давным — давно потеряло смысл. Все потеряло смысл после поражения под Баррасом, когда враги, грабя и убивая, затопили страну. Нет, гораздо раньше. Когда, зная, что страна предана и продана, мы все — таки стояли у Барраса, вместо того, чтобы уйти в леса, сберегая свои жалкие силы.

— К черту! — сказал он вслух. — Вальфар мог опоздать.

Нет, сам он в это не верил. Вальфар не мог опоздать. Просто он д о л ж е н был так думать, чтобы не струсить и не повернуть назад.

Горький, безнадежный запах гари еще на околице стиснул горло. Задыхаясь, он шел по бывшей деревенской улице. Здесь была особая тишина. Тишина пожарища. Тишина смерти.

Странный полузнакомый звук заставил было его встрепенуться, но звук оборвался, и он сразу забыл о нем.

Здесь не щадили никого.

Ни взрослых, ни детей.

Он уже понял, что это значит.

Вальфара он нашел на другом конце деревни — длинное, изломанное тело на окровавленной земле. Наверняка он прихватил с собой не одного врага. Всего несколько врагов!

— Эх, ты! — тихо сказал он. Глянул в последний раз на оскаленное, посиневшее лицо, на ощетинившиеся в агонии усы, повернулся и побрел прочь.

Непонятный звук преследовал его, даже, кажется, становился громче, он все не мог вспомнить, что же это такое. Он шел на звук, пытаясь одолеть тусклую одурь боли, а она не поддавалась, висела серым облаком вокруг, стирая и искажая мир. И вдруг она лопнула, он сразу все понял и, свернув с тропинки, торопливо зашагал через луг.

Сумерки уже обесцветили мир, но е е он увидел издалека. Судорожно прижав руку к груди, женщина удивленно глядела в небо. Наверное, она так и не поняла, что с ней случилось. Ни боли, ни страха не было на ее молодом лице, только вопрос — тот самый, что жег еще под Баррасом: как же ты это допустил? — и он виновато отвел глаза.

Плач раздался снова — яростный, требовательный крик младенца. Тряпки, в которые он был завернут, размотались, и малыш торопливо полз к нему от тела матери — совсем голый, крепенький мальчик с толстыми, в перевязочках, ножками.

«Ты с ума сошел! — подумал он. — Не смей! Если не дойдешь… Это же предательство… ты их всех предаешь… живых и мертвых… даже нерожденных… тех, что родятся рабами. Один или тысячи? Нет! Я не смею помочь тебе, бедняга…»

Он нагнулся, кое — как завернул ребенка в тряпье и взял его на руки.

Малыш кричал и все хватал его открытым ротиком, потом вдруг замолк и тихонько засопел, изредка громко всхлипывая.

«Дурак! — думал он. — Подлец! Зачем? Если я встречу людей… Может быть, я все — таки встречу людей?»

А потом он уже ни о чем не думал. Шел сквозь густеющую темноту, и теплое тельце ребенка страшной тяжестью лежало у него на груди.

Выкатилась луна, огромная, медная, обозначила зубчатые верхушки леса, острую крышу уцелевшей мельницы. Здесь надо сворачивать. Он больно запнулся о камень и шепотом выругался. Добраться бы до Графова родника… укромное местечко… мы с Клареном там ночевали, когда охотились в этих местах.

Он даже поморщился от боли. Кларен… самый лучший из друзей… а я его бросил у стен Барраса… непогребенным. Еще одна боль и еще одна вина… а сколько их будет, если не дойду? Единственный, кто достоин вести переговоры с надменным властителем Тиррина — как же, владелец капельки королевской крови! Он горько усмехнулся, таким далеким и жалким было это родство, и так мало оно значило для него раньше. Врешь! Кое — что значило. Позволяло тебе быть самим собой и плевать на то, что шепчут у тебя за спиною. Это теперь все потеряло смысл. Осталось одно: ты, мужчина, солдат, позволил врагам захватить свою страну и глумиться над ней. И если ты не дойдешь…

102