Рукопись Бэрсара - Страница 69

Тут я спохватился. Многое бы еще надо сказать, да подумал, что нечего ветку гнуть — сломаешь. Ну и закончил с вывертом.

— Я, — говорю, — не виню вас, потому по незнанию так вышло. Не бывает, мол, большего дела без ошибок. Но теперь — то, когда вы все знаете, нельзя вам от нас отвернуться. Этим, — говорю, — вы бы к себе неуважение проявили, к этике своей и к своим принципам. Потому как, — говорю, преступление против другого разумного — это преступление против себя самого. А если, — говорю, — так выйдет, что из — за ваших ошибок человечество вымрет, это и будет преступление.

Говорю, а сам чую: худо дело. Тем ученым, что я и раньше знал, так им головой об стенку впору. А вот другим — ничего. Оно, конечно, неприятно им, но вот, чтоб болело…

Эх, Наставник! Не ко времени ты в угол залез! Ну, молчу, и они молчат. Потом один спрашивает, ручаюсь ли я за свои слова. А я уже устал как — то, да и вижу: дела не будет.

— А зачем бы я тогда говорил? — спрашиваю.

— Хорошо, — тот, главный, отвечает, — предположим, что все это соответствует действительности, и отходы нашей технологии угрожают жизни и здоровью верхних разумных. Допускаю, что это так. А ты представляешь, какие сложности возникают в подобном случае перед нашей цивилизацией? У нас практически нет безотходных технологических процессов, а все отходы в большей или меньшей степени токсичны. Если мы перестанем удалять их из сферы обитания, мы погибнем. Значит, нам придется искать другие, возможно гораздо более дорогие и энергоемкие процессы, или еще более дорогие и энергоемкие способы обезвреживания отходов. И это, заметь, при том, что понадобится отказаться от ядерных энергетических установок, которые тоже дают достаточно опасные отходы. Видимо, на неопределенный срок нам пришлось бы свернуть целые отрасли производства, отказаться от многих крайне необходимых вещей и устройств, резко снизить уровень жизни, может быть, даже приостановить прогресс. Можешь ли ты требовать этого от нас?

— Нет, — говорю, — требовать не могу. Могу только просить о помощи, потому вы нас в такое положение поставили, что мы себе помочь не в силах.

— Хорошо, — говорит, — но ты понимаешь, что мы не имеем права принять подобное решение только на основании твоих слов? Что нам понадобится тщательная проверка?

— Само собой, — отвечаю, — проверяйте. Оно и вам не повредит поймете, с чего начинать.

— Можешь идти, — говорит, — мы сообщим тебе о своем решении.

Ну, я и пошел, а Наставник следом. Никуда мы с ним больше не заходили, прямиком поехали в лабораторию.

Я его даже не спросил, чего ж это он сегодня меня одного оставил. Молчит — значит думает, что для дела лучше. Ему и так не позавидуешь — все на него повзъедались, ровно он худое что сделал. Как стенка кругом, а он внутри один — одинешенек — хуже, чем я когда — то. Я уже и так стараюсь отвлечь его, утешить, а ему от того будто еще хуже. И без меня не может, и со мной мучается. А мне и самому несладко.

Несуразно как — то у меня вышло, будто только с подземными договорись, а там само пойдет. А оно — то не так. С верхними, может, еще трудней будет. Прежде — то бывало, что и начну о том думать, да все как — то на «авось» сворачивает. Ну, не вовсе так. Просто прежде — то я о подземных по Наставнику судил, думал: уговорю, и условий никаких не будет. Только бы им все понять, а дальше они сами кинутся свое зло исправлять.

Как же, разбегутся! Совсем они, видать, от наших не разнятся. Тоже свой дом лучше соседского, а свое поле — в первый черед поле. Ладно, какие есть — такие есть, может и правы. Мне — то и возразить им нечего. Делать так уж знать чего ради. Просто нынче — то все худой стороной повернулось, потому без людей никак не обойтись. Надо, чтоб доверились они подземным, чтоб позволили своими глазами правду увидеть.

А я представляю, как кто из них на своих восьми ногах в деревню прискакивает — и смех берет. Да там вмиг души живой не останется! И так для них кругом одно колдовство, а тут нечисть сама в деревню заявилась!

Ну, как тут делу помочь? Думаю, думаю, а просвету не видно. Все дела позабросил, с Наставником почти что и не говорю, все стараюсь концы найти. Жду, вот надумают они, позовут, а я и опозорюсь, дела не скажу. Оно и стыдно, оно и страшно: вдруг все порушу? Оно, конечно, как времени не жалеть, можно помаленечку приучить деревенских, что им от подземных зла не будет. То ли год, то ли два, то ли десять, пока не обвыкнут, не доверятся. Да только за годы может и так вывернуть, что помогать некому станет. А то попривыкнут подземные, перестанет у них болеть, вот и не захотят себя обижать, от своего отказываться. Вроде и стыдно так думать, а кто знает? Вот дошло до меня, наконец, что когда человек один — одно дело, а когда много — другое! Так и у нас, так и у них. Взять одного деревенского глядишь, что и втолкуешь. А если все вместе — и слушать не станут. Вот не станут — и все! У одного человека своя голова на плечах, а у всех вместе обычай да привычка. Сразу все новое в этом глохнет. Уж корю я себя, бывало, за такие мысли, а сам знаю, что прав. Верования да обычаи — они, как повязка на глазах. Не то из — за них люди видят, что есть, а что сызмала знать привыкли. Пока их по — другому думать не приучишь, ничего ты им не втолкуешь и не убедишь ни в чем. Ну и ладно! Все равно ведь оно меня не минует. Один выход — чтоб все через меня шло. Вот так, помалу, приучить к себе, заставить, чтоб не боялись, чтоб до конца верили…

Так — то оно, вроде, легко и просто, а на деле, пока все передумал, да концы в узелок связал, немало дней прошло. А меня все не зовут и не зовут. И Наставник пропал, как на лихо, глаз не кажет. Толкаюсь я по лаборатории, дела себе не сыщу. Не спится, не естся, и в голову худое лезет. Ушел бы куда глаза глядят, да все жду, когда ж обо мне вспомнят. А оно что дальше, то хуже: голова горит, и душа беду чует. И один я одинешенек, не знаю, куда тыкнуться, на что решиться.