Рукопись Бэрсара - Страница 53

И другой:

— Коричневые плащи!

И толпа шевельнулась, сливаясь в безмолвном движении: безоружные люди встали стеной, заслоняя ее от мечей.

И она позвала в себе:

— Безымянный! Мой бог! Если хочешь — приди и спаси, мне надо тебя повидать.

И безрадостный твердый покой окружил ее, потому что он уже шел, он будет здесь…

Одинокая над толпой, без сомнения и без тревоги она глядела на смертельное полукольцо. Справа — черные, слева — коричневые плащи, впереди — тонкий слой из живой человеческой плоти. Если умрут эти люди — умрет Ланнеран. Пусть приходит. Ради них — не ради меня.

Он пришел. Он возник, он обрушился, он ворвался — и не стало черной стены. Черный ком, грозовая туча, где, как молния, блещет меч. И она увидела: болорцы не сдвинулись с места. Просто стоят и смотрят, как бог убивает черных. И она улыбнулась — в себе — безрадостно и обреченно: еще один узел развязан, осталось совсем чуть — чуть…

Сильные руки сняли ее с пьедестала. Он пробился ко мне, мой мальчик, мой бог. Мой! Не сын мой, не муж мой — но мой…

— Торкас! — воскликнул Вастас и сжал его руку. Взглянул в лицо — и тоскливо отвел глаза. Правда ли, что в страшном взгляде бога мелькнула жалость?

Рослый болорец проталкивался к ним. Он был один — и толпа его пропустила.

— Ронф! — сказал Безымянный. — Я рад тебя видеть! Признаешь ли ты моего отца?

— Мы разделили хлеб, — сказал болорец. — Я не враг ни тебе, ни твоей семье.

— Сними повязку, отец! — приказал Другой, и Вастас, помедлив, выполнил приказание. Тревожный шорох — и короткий вздох облегчения, когда болорец в ответ обнажил лицо.

— Я Ронф, сын Тарда, — сказал болорец. — Я узнал тебя, хозяин Такемы. Не мне решать, чем закончится наша вражда, но в Ланнеране мы с тобой не враги.

— Ты говоришь за всех? — спросил его Вастас. — С кем будут коричневые плащи?

— Я присягал Ланнерану, — ответил Ронф. — Если Ланнеран пойдет против черных, болорцы пойдут за ним.

— Ладно, — сказал бог, — тогда за работу!

— Нет! — Вастас поднял руку, и голос его, суровый и властный, перекрыл все голоса и заставил смолкнуть толпу. — Забери мать и уведи в безопасное место. Теперь это дело не твое и не ее. Мы — люди, — сказал он, — мы сами искупим вину и сами заслужим право на жизнь!

И еще один узел развязан…

11. Свобода

Все дальше уходила она от живых, и вокруг нее было теперь лишь неживое. В Дом Ранасов привел он ее, в давно ушедшие годы. Ее встретили Ранасы, они улыбались ей, и она улыбалась им, хоть Ранасов нет на свете. Только сладкие, горькие воспоминанья…

Никому Он не дал с ней говорить. В тихой комнате оказалась она; там на стенах цвела и печалилась роспись: чистая зелень, веселая синева, золотые плоды, голубые воды…

— Я уйду отсюда, — сказала она себе. — Здесь душе моей не будет так одиноко…

— Аэна! — позвал ее бог. Он принес еду и питье, но ей уже ничего не надо.

— Подкрепись, — приказал он, — и я расскажу тебе все. Он не умер, Аэна!

Долго — долго глядела она на него — на родное лицо и чужие глаза, где угрюмая горькая сила и безжалостная доброта, но не ложь, нет, он не жесток, он не стал бы ее терзать бесполезной надеждой.

— Ешь! — велел он, и она немного поела.

— Пей! — велел он, и она отпила из кубка вина.

— Я попал в ловушку, — сказал он, — в Святилище Тьмы. В вашем мире полно флуктуаций, — сказал он, — надо же было нам туда угодить! — он ходил по комнате — страшный, легкий, полный темной упругой силой, и она безмолвно следила за ним. — Торкас во мне, — сказал он, — но одновременно быть мы не можем — или он, или я. Я должен уйти, — сказал он, — и я уйду. Я еще не знаю, как это сделать, но я уйду — и он будет жив.

— Великий, — сказала она, провожая его глазами, — ты знаешь сон про огненное кольцо?

И он обернулся.

— Много раз ты отбрасывал меня в темноту, и оно сжигало тебя. Я больше так не хочу.

— Девочка! — сказал он, и голос его был мягок, и спокойная твердая нежность была в глазах: — Что ты тревожишься о пустяках! Я столько раз уже умирал, что для меня это плевое дело. Трудность не в том, — сказал он, — мне нельзя умереть, потому что Торкас тоже умрет. Мне надо просто уйти, а это противоречит… Ладно! — сказал он. — Потерпи. Думаю, что сумею.

— Великий! — сказала она сердито. — Я не умею лукавить и говорю только то, что хочу сказать. Я хочу, чтобы Торкас был жив! — сказала она. — Если он умер — умру и я. Но ты не обязан умирать за него. Довольно того, что ты сделал для Энраса, когда избавил его от позора и мук. Пусть будет, как есть, — сказала она, — ты останешься — мы уйдем.

— Глупости! — сказал он. — Никто мне не должен. Аэна, — сказал он, — ты что, не любишь сына? Разве мать смеет так говорить?

— Да! — сказала она. — Я — плохая мать! С той ночи, когда ты впервые ко мне пришел и назвал его имя, я знала, что он обречен. И я согласилась, — сказала она. — Я зажгла для тебя огонь и служила ему. Молитвой и огнем я тебя привязала, чтобы ты не покинул нас. Да, я плохая мать! — сказала она.

— Это я погубила Торкаса, а не ты. Это я определила его судьбу. Я знала, что ты однажды проснешься, — и Торкас умрет, но потом ты сделаешь то, что не сделал Энрас: спасешь всех живущих и детей их детей. И поэтому я говорю: пусть будет, как есть. Я умру…

Он засмеялся. Не разгневался, а засмеялся и взял ее руку в свои.

— Малышка! — сказал он, — ты почти угадала. Погоди, — сказал он, — я тебе все объясню. — Он легко перенес из угла тяжелое кресло и сел напротив — глаза в глаза. — Мне плохо с тех пор, как Торкас заснул, — сказал он угрюмо. — Верь или нет, но я его полюбил, и он тоже ко мне привязался — слегка. Если б не Торкас, я дал бы себя убить — это было мне все равно. А теперь я прожил так долго, что кое — что о себе вспомнил. И теперь я знаю, чего хочу. Я хочу свободы, — сказал он. — Уйти насовсем. Не рождаться и не умирать. Заплачу свой последний долг…