Рукопись Бэрсара - Страница 226

226

— Ты все видишь и все знаешь, так скажи: сколько нам осталось жизни?

— Недель пять, может шесть, — ответил он безмятежно, и короткий, тревожный шум оборвался испуганной тишиной. Кажется, только сейчас до многих дошло, как плохо дело, и это у Салара серьезный прокол.

— Что нам делать, брат Зелор?

— Не знаю, — сказал он спокойно. — Я — только глаза и уши Братства. Спроси у головы.

— Брат Асаг?

— Драться, — ответил он. Он уже все понял.

— Брат Сибл?

Усмехнулся и ответил присловьем:

— Господь поможет, если сможет, а ты смоги — да себе помоги.

— Богохульствуешь, Сибл! — грозно сказал Салар.

— Неужто? А я — то думал: сколь о хлебе ни молись, а пока не заработал — в брюхе пусто.

— Хитришь, Сибл! — прогудел казначей. — А бог хитрых не любит! Не видать таким царствия небесного!

Сибл усмехнулся.

— А я и в земном не затужу, коль вы с наставником не поторопите.

Я оглянулся — и еле сдержал улыбку. Растерянность и испуг были на этих твердых лицах; бессилие сильных людей, на глазах у которых рушится опора их бытия. Раздор Старших. Свара небожителей. И еще на глазах у Совета!

И я постарался подбавить жару.

— Так что же это у нас выходит, братья? Голова да руки драться зовут, глаза поглядят, чем дело кончится, а душа с карманом и вовсе велят тихо сидеть? Похоже, ребята, мы на согорцев работаем — веревки вскоре вздорожают!

Кто — то фыркнул; негромко засмеялся другой, третий; смех волною прокатился по подземелью, выгнал эхо из углов. Они смеялись! Я стоял и смотрел на них во все глаза, не в силах что — то понять.

Только что они глядели на нас, словно перед ними могила разверзлась, и мертвецы пригласили их в гости. Только что они не могли ничего сказать, лишь переглядывались со страхом.

А теперь они все хохотали над моей немудреной шуткой, и я понял наконец, как я в них ошибся. Нет, они не были безмолвными куклами, эти крепкие, битые жизнью мужики, не тупая покорность заставляла их помалкивать — всего лишь привычка почитать Старших, а может, и тайный страх перед ними — что греха таить: в Братстве ничья жизнь не дорога.

Я поглядел на них, а Асаг уже все понял, усмехнулся и сказал дружелюбно:

— Походит на то, брат Тилар. Только ведь у Братства и уши с головой, и душа с руками. На то Братству и Совет, чтоб одно с другим повязать. Ну, что молчите, братья? Иль, окромя Тилара, никто и говорить не умеет?

Поднялся еще один незнакомый, седой с иссеченным морщинами лицом, и сказал молодым голосом:

— А нам — то что говорить? Это вы Старшие, скажите, как беду отвести.

— Не знаю, брат Гарал, — ответил Асаг серьезно. — Тут всем заодно думать надо. И делать заодно: чтоб руки голову слушали, а душа поперек не вставала.

— У него спросите, — кивнув на меня, зло прогудел Тнаг. — Он — то, небось, все знает!

— Знаю! — ответил я дерзко. — Да вы мне и это в вину поставите. Как же, худая трава!

— Уймись, Тилар, — беззлобно сказал Сибл. — Хватит болтать. Наговорились. Ну что, Асаг, будем, что ли, решать?

— Пусть уйдет, — бросил Салар угрюмо. — Не буду перед… таким огонь разжигать.

Я поглядел на Асага, но он только кивнул спокойно.

— Иди, Тилар. Нельзя тебе, коль ты обряду не прошел. Грех это.

Я даже не нашел, что ответить. Я просто глядел на него, чувствуя, как кровь прилила к щекам и застучало сердце. А потом повернулся и быстро пошел прочь.

— Не плачь, Тилар, — весело бросил Эгон, — вот усы вырастут…

— Ага, малыш! Подрасти еще малость!

Я шел между ними, а они осыпали меня веселыми насмешками, и кипяток отхлынул от сердца, и я уже мог беззлобно огрызаться в ответ. Они прогнали меня, они надо мной смеялись — и все — таки это была победа. С глупой улыбкой я шел сквозь колючий дождь; я победил и пока не желаю знать, чем заплачу за короткую радость победы.

В ту ночь мне приснился паршивый сон. Потом он не раз приходил ко мне, и я привык к нему и смирился с ним, но в первый раз…

Мне снилось, что мы с Баруфом идем по проспекту Глара. Даже во сне я знал, что не может этого быть, он был малышом, когда я покинул Олгон, ровесниками мы сделались только в Квайре.

Но мы шли вдвоем, протискивались сквозь людской поток, поглядывали на витрины, а рядом гремела, скрипела, рычала река мобилей, и тусклое солнце цедило сквозь сизую дымку тяжелый зной.

Мы были вдвоем, и нас окружал Олгон, но это была декорация а не реальность, и оба мы знали, что все вокруг — ложь.

— Надо это убрать, — сказал Баруф, провел рукой, и улица стерлась, тусклая серая полоса была перед нами, а вокруг громоздились дома, и рычала река мобилей, и лишь перед нами была пустота, кусок Ничто, и тяжелый медленный страх поднимался во сне.

Мы стояли и держались за руки; я не хотел его потерять: страх захлестывал меня; серое пятно налилось темнотой, оно обугливалось, чернело, это был живой, трепещущий сгусток тьмы, он выбрасывал из себя бесформенные отростки и как будто бы приближался к нам; краем глаза я видел это пугающее движение, и все крепче стискивал руку Баруфа.

Черная тень окружила нас; сзади еще грохотал поток машин, но и шум уже исчезал… исчез. Все исчезло, остался только страх и рука Баруфа — единственно живое. Мы еще были вдвоем, но я уже знал, что сейчас потеряю его. Совсем. Навсегда.

Я лежал с открытыми глазами, запеленутый в темноту, а наверху шелестел, скребся, поплескивал дождь. Сон кончился, и сон продолжался.

Я предал Баруфа. Я теряю его навсегда. Глупо себя уверять, что все уже совершилось, что, сделав свой выбор, я потерял его. Выбор — пустые слова, пока он не стал делом. До сих пор были только слова. Да, я ушел от него, ну и что? Да, один раз я расстроил его планы. У меня было право выйти из игры, и у меня было право защищать свою семью. Потому, что за всеми красивыми словами стояло только одно: любой удар по Братству падет на мою семью. Я могу позволить Баруфу рисковать моей жизнью, но не жизнью матери и не жизнью Суил.

226