Рукопись Бэрсара - Страница 185

185

Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела, клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье пугливо отшатывалось от нее, заслонялось жердями хилых заборов, отплевывалось потеками замерзших помоев.

Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков, растрепанные кучи желтых стружек — но я все равно уже не верил им.

Мы все шли и шли. Петляли в переулках, лезли в дыры, перелезали через плетни и очутились перед кузницей.

Провожатый жестом велел обождать и канул в ее нутро. За хозяином. Был тот жилист, ростом почти с меня; копоть въелась в складки длинного, худого лица и даже на носу была полоса сажи.

— Вот, — сказал проводник и ткнул в меня пальцем. Натянул капюшон и молча исчез. Довольно обидно, все — таки почти сутки вдвоем….

— Здравствуй, хозяин, — сказал я. — Меня зовут Тилар.

— Ирсал, — он черной ладонью раскрасил лицо и молча повел меня в угол двора, в низкий бревенчатый дом.

В доме были лишь кислая вонь, стол с парой лавок, да куча детей. Две чумазых мордочки выглянули с полатей, захихикали и исчезли, и тотчас заорал младенец. Я испуганно обернулся. Прямо на полу рядом с печью сидела девочка — подросток и покачивала колыбель.

— Тазир! — крикнул Ирсал. — Уйми дитя!

Из — за грязной занавески вышла женщина, вытерла об юбку мокрые руки, взяла младенца и ушла. Девочка пошла за ней.

— Нет, Ирсал, — сказал я. — Я тут не останусь.

Он не ответил, взялся ладонью за лицо и уставился на меня.

— Что с ними будет, если меня найдут?

— Это уж моя забота!

— Не сердись! Просто, если что… я ведь тоже тут на виду. Найди мне укромное местечко, чтобы… Ну, сам понимаешь.

Ирсал не стал спорить. Подумал, прошелся пятерней по лицу.

— Можно. Есть одно. Покойной тетки мужу двоюродная сестра. Только она того. Как померли у нее все в мор, тронулась. Так — то тихая. Сготовить там, обстирать… одна живет. А слов не разумеет. Коли не боишься…

— Чего?

Он поглядел удивительно, и я вспомнил, что в нынешнем Квайре безумие считается заразным. Усмехнулся и сказал:

— Не боюсь.

И я поселился в домишке старой Синар. Странное это было место, и странная это была жизнь.

Дом жил сам по себе: постанывал, поскрипывал, кряхтел, и хозяйка, высохшая, как тень, тоже была сама по себе. Все сновала и сновала вокруг, что — то чистила, мыла, скоблила; тускл и неподвижен был ее взгляд, а губы беззвучно шевелились, словно там, в своем далеке, она вела нескончаемый разговор. Она знала, что я есть, потому что готовила на двоих, но не видела, не слышала, не замечала меня. Это было очень противно сначала. А потом, на вторую или на третью ночь, я проснулся, будто меня позвали, и увидел, что она стоит и глядит. Я испуганно вскинулся на лавке, и она заковыляла прочь. И на следующую, и еще на следующую ночь. Я пугался сначала, а вдруг понял: она просто слушает мое сонное дыхание, видно этот звук что — то будит в ее угасающем мозгу. Наверное, надо быть достаточно одиноким, чтобы понять такое одиночество, и, наверное, я был достаточно одинок, чтобы это чем — то связало нас.

Да, я был тогда достаточно одинок. Не знавший света не боится тьмы. Пол года назад это все позабавило меня, теперь я мучился от пустоты, от того, что я никому не нужен, что все, кто мне дорог, позабыли меня.

Днем еще можно было терпеть: додумывая кое — какие старые мысли, придумывая из чего сотворить передатчик, но день кончался, и вечер вползал в наш дом. Бесконечные зимние вечера, когда за стенами плачет ветер и мается огонек лучины, а я один, совсем один, в доме, в городе, во Вселенной. И тогда я, одевшись, выходил на крыльцо и жадно слушал далекие звуки.

Здесь я мог думать о Суил. Совсем не веселое занятие, потому что в этих мыслях нет тепла. Даже имя ее, как льдинка, оно не тает на губах.

— Суил, — повторял я, и холод медленно стискивал сердце. Я ошибся: смешная влюбленность оказалась любовью. И уже не споря с собой, я знал: эта глупенькая любовь, эта горькая, безответная радость — лучшее, что подарила мне жизнь. И я знал: мне не нужен этот подарок. Жить мечтою — не для меня. Жизнь нужна мне в руках, а не в грезах, мне нужно тепло, а не холод, холод в сердце и нетающее имя на зажатых морозом губах.

Я не выдержал. Знал, что это постоянная слабость, что слишком быстро я сдался и слишком легко уступил. Все равно. Завтра я иду к Таласару. Прости, Баруф, это выше моих сил. А может, наоборот? Ты этого добивался?

Было тягостно так думать, но не думать так я не мог. Слишком свеж был недавний урок и слишком горек. Запрограммировать меня вовсе не сложно. Создать ситуацию, из которой для меня есть единственный выход, а тогда я пойду до конца — я не сумею свернуть и бросить на середине начатое дело. Я уже не могу свернуть и пойду до конца, но плясать я буду от этого варианта.

— Биил Бэрсар? — жадно вглядываясь в меня, спросил хозяин. — Рад вас видеть!

И я ответил его беспокойным глазам и измученному лицу:

— Все хорошо, биил Таласар. Они в Бассоте.

— Слава господу! С тех самых пор… поверите ли, ни одной ночи не спал! А вы? Или мне не должно об этом спрашивать?

— Почему же? Кому — то надо было остаться.

— Значит, вы в городе?

185