Рукопись Бэрсара - Страница 34

Ему было незачем торопится: еще загадка ко многим загадкам. Она отлично легла к другим, и сразу все стало почти понятно.

Я не знаю, как зовут мою мать.

Вастас, владетель Такемы, зовет мою мать тооми, женою старшего брата, — но у Вастаса нет братьев.

А все в доме, даже жены Вастаса, называют мать госпожой — и в лицо, и за глаза. В детстве я думал: «госпожа» — это ее имя.

Я не знаю, кто мой отец. Вастас зовет меня сыном, но это не так… Я знаю чуть не с рождения, что Вастас — не мой отец, хотя любит меня, как сына.

Суровое вдовство матери и то, что она не стареет. Она красивее всех женщин Такемы, но кто из мужчин пытался прислать ей дары?

И странные сны, где меня всегда побеждают. Всегда я дерусь с одним и тем же врагом, и он всегда успевает меня прикончить. И тусклая память о непрожитой жизни. Какие — то сказочные города, чудовища, огромные реки…

Кто этот бог, что бросил меня и мать? И что во мне так встревожило Тайда?

В доме Вастаса свято блюли старинный обычай. С десяти лет Торкас жил среди воинов на мужской половине, и раоли — внутренний дом — был закрыт для него. Он мог попросить служанку позвать к нему мать, но это было бы оскорбительно для нее. Только к смертному одру он мог бы ее позвать.

Она могла бы вызвать его к себе, но это было бы оскорбительно для него. Он был воин высокого ранга, а не слуга — только к смертному одру она могла бы его позвать.

И оставалось лишь просить у Вастаса позволения пройти вместе с матерью во внутренний сад.

…Дворик, где пахли цветы и журчала вода, и деревья еще не осыпали вялые листья. Серый сумрак висел среди серых стен, и мать была все такой же девочкой в черном.

Кем он был, этот бог, который оставил ее?

— Мама, — сказал он тихо, и голос его задрожал, потому что эта девочка — все равно его мать. Она его родила и кормила грудью, и, пока могла, отгоняла страшные сны. — Мама, — спросил он, — как твое имя?

Снизу вверх она глядела в его глаза, и в огромных ее глазах было черное горе.

— Еще не время, Торкас, — сказала она.

— Мама, — сказал он, — я уже многое понял.

Черное горе стояло в ее глазах, но голос ее был тверд и спокоен:

— Догадываться — не значит знать. Нет, Торкас, — сказала она. — Не торопись. Побудь еще моим сыном. Мальчик мой, — нежно сказала она, — не покоряйся, будь сильнее судьбы! Разве Вастас не любит тебя? В самый черный час он спас меня. Он заботился о тебе и воспитал, как родного сына. Разве ты не обязан отдать наш долг? Служи ему, защищай, унаследуй Такему и сбереги от врагов!

— Мама, я должен знать! Я выберу сам, но я должен.

— Выбора не будет, — сказала она.

Стоят и смотрят друг другу в глаза рослый воин и хрупкая женщина в черном. И только глаза их похожи — как мрак походит на мрак, огонь — на огонь и вечность — на вечность.

— Мое имя Аэна, — сказала она. — Я дочь Лодаса, одного из Двенадцати.

— Двенадцать?

— Двенадцать соправителей Ланнерана, — ответила она без улыбки. — Твой отец был Энрас из рода Ранасов, третий по старшинству. Он был человеком, но его сделали богом. Больше я тебе ничего не скажу.

Она повернулась и ушла, и он остался один. И он подумал: почему она моя мать? Почему другой такой нет на свете?

4. Вастас

Лет десять, как он перестал ночевать в раоли. С тех пор, как начались страшные ночи. Слишком долго его вызывать из раоли, не то, что из комнат в Верхней башне.

А, может быть, вовсе не в этом дело. Жены его стареют, как и он сам, а Она, та, которую он так поспешно назвал сестрою, та, между которой и им только его честь и его слово…

Даже горечи нет в мимолетной мысли, как нет в нем сейчас волнения плоти. Он сидит, высокий, все еще сильный; лишь седина облепила виски и морщины легли возле губ.

Жалкий огонь светильника корчится на столе, никнет и мается в тягостной духоте. Не хочется думать о раскаленной постели. Не хочется думать о том, что бродит вокруг. С тех пор, как наш край запрудили ночные твари, Такема в осаде каждую ночь. Пока мы заставили их присмиреть. В последнюю вылазку Торкас не дурно их проучил…

И чуть раздвинулись угрюмые складки у губ, чуть смягчился пронзительный взор. Торкас — не дитя моих чресел, но дитя души моей, сын бога — и все — таки он мой. Он будет великим воином, и пусть иссякнет мой род, но не иссякнет слава Такемы…

Торкас… Все мысли о нем, и Вастас не вздрогнул, когда сам Торкас вдруг встал на пороге.

— Что случилось? — спросил он. — Тревога?

— Нет, отец.

И непонятное беспокойство: слишком мягко он это сказал. Торкас — суровый не по годам, он умеет таить свои чувства…

— Отец, — сказал Торкас и встал перед ним, и огромная черная тень потянулась под кровлю. — Я хочу тебя спросить.

— Что? — спросил он угрюмо. Неужели это свершилось? Неужели бог отнимет его?

— Я уже кое — что знаю, — сказал Торкас. Он дождался кивка и сел, и печальный огонь лампадки ярко вспыхнул в его глазах. — Я спросил у матери.

— Аэна — мудрая женщина, — грустно ответил Вастас. — Если она сказала — значит пора.

— Мой отец — ты, — сказал Торкас. — Ты меня вырастил и воспитал. Тот другой — только имя. Но все равно я хочу узнать…

Мгновенная ярость: я не позволю тебе ожить! И твердая горечь: я уроню себя, если солгу. Бесчестно соперничать с мертвецом, а превыше чести нет ничего.

— Это не только имя, — ответил он. — Это было последней нашей надеждой… или предпоследней, мне этого знать не дано.

— Он сделал мать несчастной!