Рукопись Бэрсара - Страница 30

Но это глупо, думаю я. Мы только сменим клетку на клетку. Не так уж важно, нужна ли тебе свобода — гораздо важнее, есть она или нет. Мне нравятся лорны, но мы — то не лорны — так просто нас не приручишь…

И странная тяжесть — словно перед грозой, словно на нас сейчас обрушится небо… Мне страшно? Страшно! Но Ортан спокоен, он внутри и вокруг меня, он твердый, будто скала, и теплый, как камень, нагретый солнцем.

Он говорит:

— Вы начали изменение, не зная, к чему оно приведет. Вы знали всех, кого включили в себя до сих пор, но нас вы знать не могли. Мы слишком недавно пришли в этот мир, и среди нас пока мало таких, что открыты для мысли.

Он говорит:

— Мы пришли затем, чтобы вы могли нас узнать. Узнайте нас, пока изменение обратимо. Я люблю Сообитание — и боюсь за него. Я человек — и боюсь за людей. Я не вижу пути, который может нас слить.

— Ты — только Живущий, Наори, — сказала Общая Память, — и разум твой беспокоен и тороплив. Закон неизменен, — сказала Общая Память, — в Сообитании каждый должен жить так, как ему хорошо. Вы нужны Сообитанию, сказала она, — мозг ваш велик и может нести в себе Общую Память.

— А если, когда Общее ляжет на нас, мы исказим его?

— Груз Общей Памяти непомерен для ныне живущих. Двадцать поколений и они перестанут жить. Они будут носителями, а не Живущими. Не бойтесь, сказала Она мне и ему, потому что мы больше не вместе: он и я, а между нами преграда. — Если вы будете счастливы, Мир не будет испорчен. Чего ты хочешь? — спросила Она меня, и я молчу: я не знаю! Так много я хочу! Любить, быть любимой, родить ребенка, обойти весь мир, все увидеть и все узнать, измениться — и при этом остаться собой…

— Строй, — говорит Она мне. — Делай так, как было бы хорошо, как ты хочешь для людей.

Увлекательная игра? Хорошо, я хочу построить город.

— Нет, — говорит Она. — В городе слишком много людей. Все не смогут жить так, как им хорошо.

И тогда я придумываю деревни. Нарядные домики, зеленеющие поля, корабли, бороздящие гладь океана…

Но корабль пристал к берегу, люди весело сходят на землю, рубят деревья, строят дома, раздирают плугами почву. И каждый удар топора, каждый нажим лемеха — это отчаянный крик боли. Уничтожение, убийство, распад…

— Видишь, — говорит Она мне с участием, — ты не знаешь, что хорошо. Ты не можешь знать, — говорит мне Общая Память, — ты неправильно выросло, бедное существо. Только тот, кто выращен в радости, знает, что ему хорошо. Как мы можем сейчас решать? — говорит мне Общая Память. — Нужно несколько правильных поколений, чтобы люди узнали, что для них хорошо. Иди, говорит Она мне, — пробуй жить, как тебе хорошо, Наори поможет тебе избежать опасных ошибок.

И — Ортану:

— Ты можешь привести тех людей на Остров. Общее вас защитит.

И теперь между нами нет преграды; я бросаюсь к Ортану — в беспокойство, в тепло, в защиту, я сливаюсь с ним, и небо… над нами огромное синее жгучее небо, и море перед глазами, слепящая синева, в потеках ряби, в белых жалящих бликах.

И дрожь запоздалого страха, и слезы…

Но Элура решительно вытерла слезы ладонью, улыбнулась Ортану и спросила:

— Ортан, а если у нас будет ребенок?

— Будет, — сказал он. — Сразу после Больших дождей.

— Слушай, а, может быть, мы еще успеем взглянуть, что за морем?

ОДИН ИЗ МНОГИХ НА ДОРОГАХ ТЬМЫ…

Мрак души моей не рассеет свет,
Равнодушный гнев не смягчит мольба.
На дорогах тьмы мне спасенья нет —
Сам себе я суд, сам себе судьба.

«Ведь не станете вы отрицать того, что дороги этого мира полны как живых, так и мертвых?»

Ли Фуянь «Подворье предсказанного брака»

«Нет более мучительного наказания, чем не быть наказанным»

Акутагава Рюноскэ

1. Какая-то из смертей

Он уже знал, что жизнь эта будет недолгой, потому что проснулся в избитом, переполненном болью теле.

Боль не имела значения, существование тоже. Он просто лежал и ждал, пока станет понятно, кто он здесь и как предстоит умирать в этот раз.

Когда рождаешься, это занятней. Ты кем — то рождаешься, живешь, и только потом, перед самой смертью, вдруг вспоминаешь, кто ты такой и сколько раз уже умирал.

«Значит, скоро, — лениво подумал он. — Что — что, а смерть его всегда была не приятной. И — самое скверное — всегда не последней. А будет ли когда — то последняя смерть?» Но и это тоже уже почти безразлично. После сотни смертей становится все равно. Если что — то и важно — так только это мгновение, пока ты — это ты и остаешься собой. Был ли я в первой жизни в чем — то виновен? Если да — то это давно потеряло смысл. «Когда наказание несоразмерно с виной… а если и соразмерно? — подумал он. — Если я забрал столько жизней, что мне предстоит много тысяч смертей?» Но это тоже уже не имело смысла, и, кроме боли. теперь появился свет. Не радостный тусклый свет, рассеянный чем — то черным. «Решетка, — подумал он, — я в тюрьме», — и сразу же боль обозначила губы.

Он медленно поднял тяжелую руку, другая рука потянулась за ней. Наручники. Этот я — не тихоня. И новая боль — поднять голову и осмотреться. Нет, не тюрьма — темница. Мокрые стены в зеленых потеках, грязь и сырая вонь…

Он попробовал — и улегся опять. Этому телу слишком много досталось. Кто бы ни был в нем до меня, он не скучал в последнее время.

Шаги. Уже за мной? А впрочем, и это не страшно: скорее начнут, быстрее кончат.

Нет. Только двое. Вдвоем бы они не пришли: меня предстоит нести. Тюремщики. Двое? Значит боятся.