Рукопись Бэрсара - Страница 192

192

— Господу все равно, — ответил он тихо.

Я поглядел на руки, и мне стало жаль их до слез. Руки, которые с первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем лишиться одной из них!

Но все решено и нет обратного хода… Я сбросил тапас, закатал повыше рукав рубахи и стремительно — чем быстрее, тем больше надежды! — сунул левую руку в огонь.

Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание.

— Как клясться? — прохрипел я сквозь красный туман.

— Клянусь…

Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и я повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса. И теперь во мне не было даже злобы — только тупое, каменное упрямство.

— Бросай!

Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им пришлось отрывать его от меня. Боль все равно осталась, вся рука была только болью, и в сердце словно торчал гвоздь.

Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер здоровой рукой пот и поднял с полу тапас. Кто — то помог мне одеться, кто — то что — то делал с рукой. Я не мог на нее посмотреть.

— Добрый брат! — сказал священник умильно. — Восславь этот час, ибо чист ты перед господом и людьми!

— Слава богу, — сказал я устало. — Это все, наставник?

Он замялся, и я понял, что это не все. Я обвел взглядом их лица: суровые, меченные голодом и непосильной работой. По — разному глядели они на меня: кто приветливо, кто угрюмо, кто с жалостью, а кто и с опаской — и я безошибочно выбрал из них одно. На первый взгляд некрасивое, изможденное, обтянутое сухой кожей, с грубыми морщинами на бледном лбу. Но в нем была холодная страстность, зажатая волей, зорко и проницательно глядели глаза, а в складке губ таилась угрюмая властность.

— Это все? — спросил я его.

— Так смотря про что. Колдовством тебя уже не попрекнут, с этим, считай, кончено. А вот, что ты в лицо нас всех видел…

— Зачем же вы позволили?

— А кто знал, что ты вывернешься?

— А теперь что?

— Выбирай. Коли хочешь отсюда живой выйти, должен нашим стать.

— Присесть бы, — сказал я тихо. Проклятая боль мешала мне думать. Ни проблеска мысли, одна только боль…

— И то правда, было с чего притомиться. Ты не спеши, малый. Подожду.

Меня подвели к скамье, и я упал на нее. Мне не о чем думать. Слишком много я вытерпел, чтобы остановиться. Но я еще поторгуюсь.

Пристроил на колени налитую болью руку и сказал тому человеку:

— Присядь — ка. Надо потолковать.

Он глянул с удивлением, но сел и кивком разрешил говорить.

— Стать вашим, говоришь? Но я — друг Охотника и не могу его предать. Если вы ему враги…

— Ну, до того еще когда дойдет! А ты вроде бы говорил, что вы не во всем согласны?

— Согласны в главном. Нельзя пускать на трон Тисулара — это раз. Войну надо кончать — два. Гнать из Квайра кеватцев — три. А остальное… это еще дожить нужно. Подходит это вам? Если нет… прости, но клятва для меня — не пустяк. Я свое слово до конца держу.

— Ты глянь, — сказал он с усмешкой — на горло наступает! Ровно это он тут командует! Крепкий ты мужик, как погляжу. Через то и отвечу, хоть не заведено у нас, чтоб Старших спрашивать. Пока что нам все подходит. А как войну кончим, да кеватцев перебьем, может, с твоим Хозяином и схлестнемся. Так ведь тоже дожить надо, а? Годится?

— Пока да. Я готов вступить в Братство и сделать все, в чем поклянусь. Но если потом наши пути разойдутся, я от вас уйду.

Они угрожающе зашумели, но мой собеседник поднял руку, и шум затих.

— Э, малый! Таким рисковым грех наперед загадывать. Ничего, — он придвинулся так, что я почувствовал на щеке его дыхание; жаркие огоньки вспыхнули в его твердых зрачках, — мы для тебя больше годимся. Узнаешь нас получше — никуда ты от нас не денешься!

Я не знаю, как оказался дома. То, что было потом, вырвано из моей жизни. Просто обрывки, слишком дикие для реальности и слишком последовательные для бреда. Но, наверное, я все — таки сделал то, что стою на знакомом крыльце. И снова провал, и мгновенный проблеск: я сижу на скамье, и Суил снимает с меня сатар.

А потом мне снился Олгон. Веселые мелочи: праздник сожжения шпаргалок, толстый профессор Карист и его толстый портфель, парадная лестница, а по ней белым горохом катятся убежавшие из вивария мыши. А потом с точностью часового механизма сон опять забросил меня в Кига, в моей крохотный кабинет за генераторным залом. Эту жалкую комнатенку я выбрал сам, чтобы позлить кое — кого. А если честно, кабинет был мне просто не нужен. Думать я привык на ходу, а считать только дома — в своем кабинете и на своей машине. Снова я увидел себя за столом, а рядом улыбался и подпрыгивал в кресле Эвил Баяс, Эв, лучший мой ученик. Он до сих пор забегал ко мне за советом, хоть в его области я от него безнадежно отстал. Он смеялся, когда я об этом напоминал, уморительно взмахивал толстенькими руками и советовал поберечь для других то, что я стараюсь выдать за скромность. Он и сейчас хохотал, тряслись его толстые щеки и мячиком прыгал живот.

— Ну, Тал, что ты на это скажешь?

Я просмотрел расчеты, прикинул энергию и покачал головой.

— Скажу, что ты спятил. Установку разнесет к чертям собачьим!

— Бог милостив, Тал. Авось не разнесет!

Не нравился он мне сегодня; судорожные движения и слишком визгливый, деланный смех.

— Что с тобой, Эв? Неприятности?

Лицо его смеялось гримасой боли, глаза подозрительно заблестели, он вынул платок и спокойно их промокнул.

— Немного не то слово, Тал. Катастрофа. Моя милочка приглянулась военным.

192